Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Пико. Возлюбленнейший, что за фантазии! Он болен и несчастен. Желудок его от бдений, от восторгов расстроен. Он питается салатом и водой… Приятного аппетита! Разве он Лоренцо — предупредительный, очаровательный, даже когда страдает? А ты ожидал встретить в проповеднике, призывающем к покаянию, общительно-развеселый нрав? Да пусть его! Дай свободу и народу-дитяти! Любые меры придали бы делу незаслуженно серьезный вид. Сначала выздоровей, покажись снова твоему городу…

Все подаются назад. На ступени выбегает юноша, бледный, запыхавшийся, растрепанный. Это Оньибене, молодой живописец. Совершенно обессиленный, он на минуту прислоняется к перилам, перенеся вес тела на одну ногу.

Оньибене. Лоренцо!.. Ты здесь! Слава Тебе, Господи, я нашел его!.. Ваше великолепие… Возлюбленный, милосердный государь… Простите… Я вломился… Растолкал охранников… Мне нужно поговорить с вами… Я бежал… О Господи!..

Падает на колени перед Великолепным и обеими руками умоляюще трясет его за пальцы.

Лоренцо. Оньибене! Ты в самом деле пугаешь меня. Нет, пусть лежит, где лежит. Ему можно. Он дельный юноша и, кроме того, ученик Боттичелли. Что случилось, Оньибене?

Оньибене. Я бежал… бежал что было мочи… из Флоренции… из мастерской учителя… Ах, мой учитель!.. Ах, картина! Прекрасная новая картина!.. Простите мне! У меня даже не было времени надеть плащ… Я выбежал в куртке… Ах, мой учитель! Монах!.. Мой учитель!.. Лауро, верни его себе!..

Лоренцо (испуганно, с угрозой). Пико!.. Тихо! Я ничего не хочу слышать. Я не хочу этого слышать. Отойдите… Говори, дитя, говори шепотом! Что с Боттичелли?

Оньибене. Ты знаешь, он писал новую картину… Да что я спрашиваю! Он писал ее для тебя. Я удостоился чести помогать ему… Видя, что получается, трепетал от радости. Часто пробирался к ней и в тишине мастерской, где она стояла и светилась, падал на колени… Она была прекраснее «Весны», прекраснее «Паллады», прекраснее «Рождения Венеры». Это была сама молодость, само сладострастие, восторг, писанный солнечным светом…

Лоренцо. И что? Отступись.

Оньибене. После того как учитель впервые услышал в соборе брата Джироламо, он стал работать вяло, тяжело, безрадостно. Часто сидел на табурете молча, закрыв обеими руками лицо, и мрачно думал. Потом, поднимая голову, неотрывно смотрел на картину взглядом, полным внутренней борьбы и ужаса. А сегодня…

Лоренцо. А сегодня?..

Оньибене. Сегодня он был в Сан-Марко, после проповеди… был в келье брата… два или три часа, не знаю. А когда вернулся домой, лицо у него было словно мертвое — умиротворенное, но словно мертвое. «Оньибене, — сказал он, — Господь призвал меня страшным гласом. В красоте и удовольствии для глаза нет спасения. Передай Великолепному, что я служил Сатане, а отныне хочу послужить Царю Иисусу, от имени Которого во Флоренции говорит пророк Джироламо. Если я еще возьмусь за кисть, то напишу погруженную в скорбь и глубокое смирение Мать — передай это Медичи. Теперь я хочу спасти свою душу». И, вымолвив это, он взял со стола нож, вонзил его в картину и кромсал, кромсал холст вдоль и поперек, пока от него не остались одни лохмотья… (Закрыв лицо руками, рыдает так, что, кажется, у него сейчас разорвется сердце.)

Лоренцо (сжимая кулак, неподвижно, с болью и скорбью). Сандро…

Оньибене. Лауро, Лауро, что нам делать?.. Я хочу сказать, что прикажет ваше великолепие? Позвать вам его? Вы хотите с ним поговорить? Мне кажется, когда он увидит вас… Прикажите! Прикажите мне скорее! Я сбегаю, я вернусь! Я приведу вам учителя хоть ночью! Вы можете всё! Вы просветите его дух, освободите…

Лоренцо (мрачно, тускло). Нет. Оставь. Слишком поздно. Я хочу сказать, время уже позднее. Соберись с силами и ступай. Примись за работу. Или напейся. Возьми девушку забудься. Я хочу побыть один. Идите, я позову вас. Нет, Пико, и ты ступай. И послушай… Пришли мне мальчиков. Я хочу поговорить с Нино и Пьеро. Пусть сразу и придут. А теперь ступайте.

Все удаляются, кто по ступеням, кто в дверь справа на переднем плане. Лоренцо остается один, обмякнув на стуле, стиснув тонкими исхудалыми руками головы львов на подлокотниках. Подбородок опущен на грудь, взгляд глубоко буравит собственные тяжелые мысли.

Лоренцо (с паузами, глухо, отрывисто). Ревность… Я никогда не знал ее. Я был один. Где было воление… понимание власти? Только здесь!.. Часто это повергало меня в изумление. Но я дозволял им служить мне… Тут было славно. Пошатнулось… Страдание… Пожар!.. Улыбаться?.. Без толку. Я ненавижу его. Я тоже его ненавижу. Он побеждает. Ибо он крепок. Он бередит. Он все пустил в распыл, как и я, он не был мудрым. Но у него много осталось… как раз столько, чтобы еще бередить… Может, потому что он зауряднее… Картина?.. Да Боге ней!.. Мелочь… Речь идет о душах. Речь идет о власти. (Взгляд его приковывает бюст между дверью и окном.) Цезарь…

Умолкнув, он продолжает думать. Из-за портьеры справа спереди осторожно выходят Пьеро и Джованни, приближаются к нему, целуют руки.

Джованни (опускаясь на колени). Как вы, отец?

Лоренцо. Да так… Вот и вы. Редкие гости, государи. Зачем же человеку сыновья? Для пышности? Для вывески? Для горделивой видимости? Как супруга благородных римских кровей, с которой перед священником в Риме стоял другой — представитель, которую едва знаешь и детей с ней произвел из соображений государственной мудрости? Так, что ли?

Джованни. Отец, мы только о вас и думали.

Пьеро. Мы с нетерпением ожидали, когда вы соблаговолите призвать нас.

Лоренцо. Вы весьма учтивы. И прекрасно воспитаны. Пожалуй, я был бы брюзгой, требуя большего. Обычное дело, отцы и дети друг от друга дальше всех. Они более чужие, чем мужчина и женщина, отношения между ними сложнее. Ну, как бы там ни было… Никакого снисхождения к себе. Никакого слишком пылкого растворения в любви. И все же, признаюсь вам, я думал о вас, заботился… И потому велел позвать… Мне казалось, я должен вам кое-что сказать и слова придут, как только вы предстанете передо мной… Вы сверлите меня взглядом… И как я вам?

Джованни. Лучше, отец, намного лучше! Лицо несколько порозовело.

Лоренцо. Правда? Мой маленький, любезный Джованни! Смотрите, вот я поднимаю руку. Я хочу ее поднять, я ее поднимаю. Она дрожит… и падает. Падает. И лежит, совсем бледная. Я не мог ее удержать. Поди сюда, Нино… Наклонись ко мне, Пьеро… Я одной ногой в лодке Харона.

Джованни. Да нет же, отец! Не говорите так, это нестерпимо! Пьерлеони…

Лоренцо. Пьерлеони — болтун. И он, и его соперник с разваренными драгоценными камнями. Я умираю, вот оно что. Ухожу, по выражению Пульчи, слушать, как растет трава. Ухожу, а вы остаетесь. Ну, Пьеро, как тебе такая картина?

Пьеро. Да дарует вам Господь долгую жизнь, отец!

Лоренцо. Весьма учтиво! Весьма учтиво! Но все-таки к делу: ты готов занять мое место?

Пьеро. Если это необходимо, готов, отец.

Лоренцо. Фьоренца… ты ее любишь?.. Имей терпение! Предупреждаю: в голове у меня путается. Вижу все смутно, как при пожаре; очертания внутренних сущностей перетекают друг в друга.

Джованни. Может, нам уйти, отец?

Лоренцо. Он боится, маленький. Нет, не уходи, Нино. Горячка придает мне мужества смело назвать своими именами то, что чувствую. Поэтому прозвучит немного странно. Но я понимаю, о чем говорю. Пьеро, обращаюсь к тебе. Твое право на власть имеет веские, серьезные основания, и все же оно не непоколебимо, не неприкосновенно. Ты не можешь беспечно уповать на него. Мы во Флоренции не короли, не князья. Не существует пергамента, закрепляющего за нами наше величие. Мы правим, не имея короны, не по природе, от себя… Мы стали великими сами, в результате прилежания, борьбы, строгости; и тогда инертная толпа пришла в изумление и пала нам в ноги. Но подобное владычество, сын мой, нужно отстаивать ежедневно. Слава и любовь, готовность душ служить ненадежны и лживы. Будешь почивать и бездеятельно блистать — Флоренция потеряна… Слушай, как они с ликованием скандируют твое имя, дозволяй рассыпать лавр, поднимать тебя на щит, рабски переоценивать величие твоих деяний: все это только на миг, за то, что ты делал прежде; это не гарантирует тебе ни завтрашний день, ни такое же будущее, не отодвинет даже того, что, может быть, пока они кричат, ты сам уже катишься под гору. Будь бдителен! Будь холоден! Да не трогает тебя ничто! Они думают только о себе. Они хотят поклоняться — ведь поклоняться так легко! Но принять участие в твоих сражениях, трудах, заботах, во всей твоей глубинной муке не придет в голову никому… Сохрани к безвольным крикунам болезненное презрение. Ты можешь положиться только на себя, ты совсем один и можешь рассчитывать только на себя, ты это понимаешь? Всегда будь к себе строг! Если слава превратит тебя в беспечного теленка, Флоренция потеряна. Ты это понимаешь?